Чтобы по-настоящему вникнуть в ощущения трех-четырехлетнего ребенка, которому мать читает или рассказывает сказку, у нас слишком мало точных и заслуживающих доверия данных, поэтому нам, в свою очередь, тоже приходится пускать в ход воображение. Мы бы совершили, однако, ошибку, если бы за исходную точку взяли самое сказку или ее содержание: основные моменты жизни ребенка никак не перекликаются с содержанием сказки.

Сказка для ребенка прежде всего – идеальный способ удержать возле себя взрослого.

Мать вечно занята, у отца свой непостижимый ритм жизни, что для ребенка является постоянным источником тревоги. Редко, когда у взрослых находится время поиграть с ним, как хотелось бы ему, то есть самозабвенно, с полной отдачей, не отвлекаясь. Гарантировать это может только сказка. Пока сказка длится, мама рядом, она принадлежит своему ребенку целиком, надолго, а это так приятно – чувствовать себя под крылышком у мамы. Если ребенок, прослушав одну сказку, просит рассказать ему еще – это отнюдь не значит, что она его действительно заинтересовала или что его заинтересовала только сказка – вполне возможно, что он просто хочет растянуть удовольствие, чтобы мама как можно дольше оставалась возле его кроватки или сидела, уютно устроившись вместе с ним в кресле. И чтобы ей тоже было удобно – иначе она, того гляди, вскочит и убежит...
Пока струится плавный поток повествования, ребенок может наконец вволю насмотреться на свою маму, как следует разглядеть ее лицо, глаза, рот... Он, конечно, слушает, но при этом охотно позволяет себе отвлекаться – например, если сказка уже ему известна (потому-то он, хитрюга, наверное, и попросил ее повторить), то от него требуется только следить, чтобы ее читали или рассказывали правильно. А пока что главное его занятие – рассматривать маму или другого взрослого, ведь такая возможность предоставляется довольно редко.

Голос матери говорит ребенку не только о Красной Шапочке или о Мальчике-с-Пальчик, он рассказывает и о себе. Семиотик мог бы сказать, что ребенка интересуют в данном случае не столько содержание и форма, сколько содержание выражения: голос матери, его оттенки, громкость, модуляции, тембр; от материнского голоса исходит нежность, он развязывает все узелки тревог, отгоняет призраки страха.

Потом – точнее, одновременно – происходит знакомство с родным языком, со словами, их формами и структурой. Мы никогда не сможем уловить тот миг, когда ребенок, слушая сказку, впитывая ее, овладевает определенным соотношением лексических единиц, открывает для себя употребление глагольной формы, роль какого-нибудь предлога, и тем не менее сказка, видимо, дает ему обильные сведения о языке. Силясь понять сказку, он одновременно прилагает усилия и к тому, чтобы понять слова, из которых она состоит, проводить между ними аналогии, делать выводы, расширять или сужать, уточнять или корректировать границы морфемы, протяженность синонимического ряда, сферу влияния прилагательного. В этом процессе "расшифровки" момент языковой активности – отнюдь не побочный, а такой же решающий, как и другие. Я говорю об "активности", чтобы лишний раз подчеркнуть: ребенок берет из сказки, из данной ситуации, из каждого жизненного события то, что его интересует, в чем он нуждается, ни на минуту не прекращая работы по отбору.

Для чего еще ему нужна сказка? Для того, чтобы создавать структуру своего интеллекта, устанавливать разного рода связи: "я и другие", "я и вещи", "вещи подлинные и выдуманные". Сказка нужна ему для того, чтобы создать себе представление о пространстве ("далеко – близко") и о времени ("давно – сейчас", "сначала – потом", "вчера – сегодня – завтра"). Традиционное начало сказки "жил-был когда-то" ничем не отличается от "это было тогда-то" подлинной истории, хотя мир сказки – и ребенок очень скоро это обнаруживает – иной, чем тот, в котором он живет.

Я вспоминаю разговор с трехлетней девочкой, спрашивавшей меня:
– А что я буду делать потом?
– Потом ты пойдешь в школу.
– А потом?
– А потом в другую школу, чтобы узнать еще больше полезных вещей.
– А потом?
– Вырастешь, выйдешь замуж...
– Ну уж нет...
– Почему?
– Потому что я живу не в сказке, а по-всамделишному.

"Выйти замуж" прозвучало для нее по-сказочному, ведь свадьба – это традиционная концовка сказки, участь всех принцесс и принцев, живущих в ином мире, не в том, в котором жила моя собеседница.

Следовательно, сказка полезна и с этой точки зрения, она – средство приобщения ребенка к жизни людей, к миру человеческих судеб, к миру истории, как писал когда-то Итало Кальвино в предисловии к "Итальянским сказкам".

О том, что сказка – это кладезь характеров и судеб, откуда ребенок черпает сведения о реальности, которой он еще не знает, черты будущего, о котором еще не умеет задумываться, говорилось неоднократно. Говорилось и другое, и тоже правильно, что сказки чаще всего отражают архаичные, отсталые культурные модели – по сравнению с социальной действительностью и техническими достижениями, с которыми будет сталкиваться, взрослея, ребенок. Но эти возражения отпадут, если принять во внимание, что сказки составляют для ребенка особый мир, некий театрик, отделенный от нас плотным занавесом. Мир не для подражания, а лишь для лицезрения. Но лицезрения активного, когда на первый план выступает не столько содержание сказки, сколько интересы слушателя. Примечательно, что, когда детство вступает в реалистическую пору, когда важнее всего содержание, сказка перестает интересовать ребенка; и происходит это именно потому, что ее "формы" перестали поставлять сырье для его жизнедеятельности.

Создается впечатление, что в структуре сказки ребенок видит структуру собственного воображения и что он в то же время его в себе развивает, создавая одно из необходимейших средств познания мира, овладения реальностью.

Слушание – это тренировка. Сказка для ребенка такое же серьезное и настоящее дело, как игра: она нужна ему для того, чтобы определиться, чтобы изучить себя, измерить, оценить свои возможности. Например, чтобы измерить свою способность противостоять страху. Все разговоры о том, что сказочные "ужасы", всяческие чудовища, ведьмы, кровь, смерть (например, Мальчик-с-Пальчик, отрубающий головы семерым дочкам Лешего) якобы оказывают отрицательное воздействие на ребенка, мне представляются неубедительными. Все зависит, образно говоря, от обстоятельств, при которых ребенок встречает волка. Если он слышит о нем из уст матери, в мирной домашней обстановке, никакой волк ему не страшен. Ребенок может делать вид, что он боится (эта игра имеет свой смысл для выработки самозащитной реакции), но он уверен: стоит папе показать свою силу или маме запустить в волка туфлей, как тот, поджав хвост, убежит.

– Если бы ты в это время была, ты бы его прогнала, да?
– Конечно! Надавала бы ему как следует, и дело с концом.

Если же ребенка гнетет страх, от которого он не может избавиться, то напрашивается вывод, что страх этот сидел в нем раньше, до того, как волк появился в сказке, сидел где-то внутри, глубоко укоренившись. Значит, волк – не причина страха, а симптом его проявления.

Если историю о Мальчике-с-Пальчик, покинутом с братьями в лесу, рассказывает ребенку мать, то он не станет опасаться, что подобная участь может постигнуть и его, а сосредоточит все свое внимание на знаменитой находчивости крошечного героя. Вот если мамы нет дома или оба – и мама, и папа – в отлучке и ту же сказку рассказывает кто-нибудь другой, ребенка она может напугать только потому, что подчеркнет его положение "покинутого". А вдруг мама больше не вернется? Таков мотив внезапно нахлынувшего страха. Такова проекция на "ось слушания" подсознательных опасений и опыта уже испытанного одиночества; однажды уже так было: он проснулся, звал, звал, но никто не откликался. Стало быть, законы "расшифровки" сказки не одинаковы для всех, они особые, частные, сугубо личные. О "типовом" маленьком слушателе можно говорить лишь в общих чертах, фактически же совсем одинаковых не найдется даже двух.

Джанни Родари.
Фрагмент из книги "Грамматика фантазии. Введение в искусство придумывания историй"